РУКОПИСЬ

РУКОПИСЬ, НАЙДЕННАЯ ПОД ПОДУШКОЙ
Павел Павлов

Дорогие мама и папа!
Я хочу рассказать вам одну сказку. Представьте себе, что мы все сидим вечером на диване, совсем как когда-то давно. Телевизор не включаем, потому что надоело, а взяли с полки книжку и читаем вслух. Как глупую служанку послали за крынкой сметаны в погреб, и что случилось, когда она увидела, что там в балку вбит топор… Как морской черт наслал на корабельщика бурю, и что тот делал, чтобы спастись… А потом уже сами начинаем рассказывать - что там было дальше или, быть может, вообще по-другому на самом деле было. Ну так вот. Сказка моя, быть может, не слишком веселая. Но - что делать. Слушайте.
Солнце уже клонилось к закату, и тени были длинные, синие и холодные, когда бродячий музыкант вошел в деревню. Одежда на нем была не новая, но крепкая и чистая. Свою лютню он нес за спиной, а к наборному, с широкой, защищающей середину живота, пряжкой, ремню был прицеплен большой кинжал, почти что меч. В руках же он нес отчасти сложенные, отчасти спутанные ремни - верховую конскую сбрую восточной выделки, украшенную золочеными бляшками.
Трактирщик, который - тут как тут - стоял в проеме дверей, верно оценил увиденное:
- Заходите сюда, господин музыкант, не пожалеете. Отличный ужин, пиво местное, свежее, вина лучших сортов, не стыдно и на баронский стол подать. Есть комната свободная, чистая. Постели без единого клопика, ни, тем паче, блошки. Стелит служанка молодая, ядреная. Анеле, ну-ка, покажись! Тьфу, запропастилась куда-то, не иначе опять со стражниками раздобары раздобаривает. Вот сейчас как вытяну повдоль спины…
- Не утруждайте себя, господин трактирщик, я очень спешу…
- К королевскому двору?
- К нему самому. Осталось мне всего ничего, так что задерживаться здесь я не рассчитываю, не то, пожалуй, еще опоздаю на состязание. Солнце еще высоко, глядишь, ночевать буду в столице.
- Высоко-то оно высоко, да только до столицы вам еще надо лес дремучий обогнуть. Никак вам не поспеть туда сегодня, даже если и лошадь себе найдете, а ведь день сегодня совсем не базарный. Впрочем, есть тут одна лошаденка…
- Не надо мне вашей лошаденки, в лесу, верно, пешком-то быстрее будет…
- Что вы задумали, господин менестрель?! Оно и опасно через дремучий-то лес, да и начальник окружной не велит. Стража проведает, так совсем нехорошо может выйти. В холодной-то ужинать будете не каплуном, а разве плесневелой коркой. Тюфяки у них соломенные, а служанок там вовсе никаких нет. Оставайтесь у меня, а утром и отправитесь дальше, хоть на лошади, хоть пешком, как только ваша милость соблаговолит…
- Хочу дать вам, господин трактирщик, хороший совет. Возьмите лучше телегу, да поезжайте по тракту. Совсем недалеко, от околицы видать будет, лежит павшая лошадь. Можно шкуру с нее снять и получить какой-никакой барыш. Вот, пожалуй, и все, что я могу вам пока сказать. Впрочем, да, действительно, поезжайте, возьмите седло и сохраните у себя. Уздечку возьмите тоже. - Путник подал сплетенные ремешки трактирщику. - А я вскоре заеду и все заберу.
С этими словами музыкант повернулся и скорым шагом направился дальше, туда, где за красными черепичными крышами синела полоска старого хвойного леса. Не успел он дойти до ближайшего перекрестка, как из-за угла появился стражник - здоровый детина в блестящей кирасе, с длинным, полутораручным мечом, который он положил на плечо. Солнце, отражаясь в бронзовом шаре - навершии меча, слепило глаза музыканту, так что выражения лица стражника он долго не мог различить. Меченосец не пошел ему навстречу, дождался на перекрестке.
- Эй, господин хороший. Придется вам все-таки меня послушать. Согласно указу короля, да продлит небо его годы, сельская стража получила право, которое одновременно же вменено ей в обязанность… Пункт, э-семнадцатый, подпункт бэ. Окружной начальник определяет маршруты и области, каковые… - Слово «каковые» он подчеркнул особо, считая, по-видимому, вместное употребление его за признак недюжинной образованности. - Каковые возбраняются к проезду и прохождению кем бы то ни было без наличия на то э-специальных оснований.
Тут он снял меч с плеча и повернул его горизонтально, перекрывая им путь наподобие шлагбаума.
- Ах, это… - Музыкант порылся за пазухой. - Вот письмо, подписанное министром церемоний. Прошу убедится. Беспрепятственный проход и проезд где бы то ни было, включая орденские земли и владения всех вассалов его величества.
Меч опустился долу. Стражник, в согласии с новой модой, взял под козырек.
- Осмелюсь доложить, вашскородь. В лесу опасно. Не все кто ходил, возвращались.
- Ай-яяй, молодой человек. Значит, стража не справляется с обязанностями. Даром хлеб едите. Разбойничков развести изволили?
- Никак нет-с, ваше-сство. Разбойничков на вверенной территории не наблюдается.
- А что же тогда наблюдается?
- Не могу знать-с! Не обучен-с, да нам и не…
- Ну ладно. Несите, значит, службу по. Образцово выполняйте вверенный вам. Соответствуйте надлежащему.
- Рад стараться, ваше-сство.
- Ну, то-то… Буду еще проезжать, пронаблюдаю.
Путник обогнул застывшую фигуру стражника и двинулся дальше вдоль улицы. Лицо его было искривлено, как от зубной боли, но постепенно оно смягчилось.
У колодца дорогу ему заступила еще одна фигура. Волосы желтые. Синее платье с белым передником, красные башмачки.
- Глаза, конечно, голубые и, конечно, хорошенькая, как куколка, - пробормотал он себе под нос.
А подойдя ближе и уже убедившись, что да, все так оно и есть - и глаза, как васильки, и вся, как куколка, он спросил:
- А ты кто, красавица?
- Я служу в харчевне у дядюшки Чешипузо… Это его так у нас прозвали, на самом деле он…
- Неважно, кто он на самом деле, продолжай дальше.
- Это не он меня посылал, я сама за водой пойти напросилась… Не ходите туда, особенно на ночь глядя!
- Куда - туда?
- В лес дремучий. Вы не думайте… Не хотите у дядюшки, так у любого из местных спроситесь. Пустят и за постой не возьмут, только спойте им что-нибудь этакое. Да хоть бы и у нас. Я попрошу хорошенько, и матушка разрешит.
- Ты знаешь, я бы с радостью. Но я уже обещал одной девушке выиграть состязания. А если я буду думать еще и про другую, то могу проиграть… Совсем нехорошо получится. Понимаешь?
- Понимаю…
Она стояла на обочине, теребя край фартучка, а он уже шел дальше, и до околицы оставалось совсем немного, вон тот дом миновать, с фигурками на крыше, потом еще два и последний, с купами яично-желтых цветов в палисаднике…
По крыше с деревянными кониками и русалками, стелясь, полз кот. Кого-то он там выслеживал, но только этот кто-то снизу оставался незаметен. Музыкант так и прошел мимо, не увидев, чем же кончилась котовья охота. На крыше следующего дома было много битых черепиц. Да и фасад уже просил починки. Он поглядел вперед, на приблизившийся, ожидающий его лес и тут почувствовал легкое касание, словно бы дуновение ветра…
Позади него стояла старушка. Впрочем, скорее просто пожилая женщина с неожиданно цепким, внимательным взглядом серых глаз.
- Не ходи туда, сынок. Говорили же тебе - не ходи.
- Я уж думал, как в сказке, до трех раз говорить будут.
- А мы не в сказке. В лес пойдешь, себя потеряешь - это точно. А найдешь ли снова - кому знать.
Под ее взглядом он чувствовал себя неуютно. Как будто она его ощупывала - отстраненно, без каких-либо страстей, изучающе, как ощупывает врач солдата, получившего скверную рану.
- Впрочем, ты, кажется, и меня не послушаешь. Что ж, каждый сам - творец своего несчастья. Если все же выйдешь когда-нибудь из леса, заходи, расскажешь - как это было.
- Расскажу, - губы его шевелились помимо воли, которая, кажется, уснула. Старуха отвернулась, и наваждение пропало. Он бросился вперед, к околице, уже не шагом, а почти что бегом.
- Подослали, как есть подослали, - шептал он себе под нос, словно бы стараясь забыть, заболтать подлинный смысл услышанного и пережитого, когда окраинные, первые, еще не стесненные соседями, с раскидистыми кронами, деревья стали смыкать над ним свои ветви, закрывая прямой солнечный свет, а потом и самое голубое небо.

Прямая и короткая дорога через лес оказалась не такой уж прямой и не такой уж короткой. Мало того, она вся заросла не только густой травой, но и мелким кустарником. Однако среди кустов и травы вилась пробитая кем-то - хоть бы и дикими зверями - тропка. Однообразие движения вдоль нее, лишь изредка делающей плавные повороты, нагоняло на путника сон. То и дело он сбивался с шага и тогда тряс головой, тер глаза и лоб.
После очередного поворота он, однако, остановился, пристально глядя вперед. Под одним из кустов лежало что-то решетчатое. Он подошел ближе, держа руку на рукояти меча. Желтоватый купол, два темных провала, россыпь ржавчины. И - причудливая решетка грудной клетки. Лезвием он развел бурьян. У сгнившего кожаного пояса лежали остатки кожаного же кошелька. Черные, зеленые кругляши… Серебро и медь. И тут же - россыпь горящих желтым пламенем кружков. Золото, чистое золото. И никто за многие месяцы, а скорее и годы, не тронул его. Путник осмотрел кости - череп не пробит, не видно переломов, все цело, разве только две-три фаланги пальцев откатились в траву или были утащены мелкими зверьками. Подняв оружие, он огляделся. Деревья стояли молча, недвижимо. Даже ветер стих. Но какая-то смутная угроза виделась ему за этим молчанием. Пробормотав короткую молитву, он сунул в ножны меч и двинулся дальше.
Лес был дремучий, темный, молчаливый. Тишина и спокойствие, быть может, обманчивое, навевали сон. И спустя совсем немного времени музыкант снова начал зевать и тереть глаза. Мысли его сделались ленивыми и несвязными. Когда же это кончится… Еще взгорок, еще поворот… И снова молчание хвойных деревьев, блеск мелкой мошки, пляшущей в воздухе, да редкий, ленивый звон одинокого кузнечика. А жара расслабляет, жара давит. Сейчас бы какую-нибудь избушку или хоть сена стожок. Передохнуть. Все вокруг тихо, молчаливо. Угрозы никакой нет.

Он увидел над собой близкие, склонившиеся к нему лица. Губы их шевелились, но речи он разобрать не мог. Что это? Болезнь? Похищение? Или… Он вслушался в ощущения тела, попробовал пошевелиться… Ощущения были необычны, как будто спутаны. А управлять движениями и вовсе не удавалось. Что это? Отравление, оглушение… Прежде всего, как учили, нужно посмотреть на свои руки. С этого начинается все.
Он снова проваливался в бессознательное состояние - в это время ему больше всего мешал чей-то надсадный, пронзительный крик - и снова выходил из него. Руки, посмотреть на свои руки. Но ни поднять голову, ни приблизить руки к лицу он так и не мог.
Течения времени он не ощущал, поскольку никак не мог оценить расстояния от одного просвета ясного сознания до другого. Да и это сознание ясным можно было назвать лишь условно. Воспоминания спутались. В голове держались лишь несколько основных идей. Успеть на состязание… Наверное, уже не успеть… Необходимо посмотреть на свои руки… Посмотреть, чтобы…
Для чего это необходимо, он уже не помнил. Но усилия продолжал предпринимать. И однажды ему таки удалось поднять руки и приблизить их к лицу. Руки или то, что ему казалось руками. Они были красные и распухшие. Он посмотрел на них некоторое время, попытался пошевелить отечным пальцем - без особого успеха. Тут его внимание было отвлечено громким, но совершенно непонятным звуком. Впрочем, он тут же понял. Это был голос. Те люди, которые за ним ухаживали, иногда разговаривали между собой. Однако языка их он понять не мог, ему казалось, что ничего подобного он раньше не слышал.
Когда он снова вспомнил про руки, их в поле зрения уже не было. И все же - что это могло быть. Лесной пожар, скорый и жадный, который равно набрасывается на деревья и травы, на человека и на дикого зверя… Но он не чувствует боли. Отравление? Он ничего не ел и не пил в том лесу. Если только ядовитый туман поднялся и охватил его, и повлек за собой в бездну безумия, из которой нет возврата… Ему стало - впервые за все время болезни - жалко себя. Захотелось плакать. Но, к счастью, тут подступило спасительное забытье, и он уже ничего не помнил о лесе и том, что было до леса. Он ничего не помнил о себе. Долго, очень долго.

Когда его сознание вновь прояснилось, его глаза были открыты. Было светло, и он видел. Но его сознание отказывалось понимать, то, что он видит. Ему захотелось закричать, закрыть глаза… Закрыть глаза и никогда не открывать их больше. Он сделал несколько равномерных вдохов и выдохов, стараясь успокоиться. Нельзя распускаться, надо быть готовым к действиям при любых обстоятельствах. Ему всегда казалось, что он к этому готов. Казалось раньше, но теперь он увидел и осознал такое… Ему самому не хотелось формулировать, что же он увидел, но сознательное бегство от истины - это слабость, недостойная воина. Итак…
Люди, которые заботились о нем, пока он был совсем беспомощен, оказались великанами по сравнению с ним. Они легко могли взять его в руки, держать сколь угодно долго, положить или посадить, как им только захочется. И в то же время они были самыми обыкновенными людьми. Это его собственное тело пугающим образом изменилось. Оно не согнулось и не усохло до карликовых размеров. Оно было другим, странно знакомым, но совсем другим. Это было тело грудного ребенка, и его сознание, сознание взрослого человека, оказалось заключено в нем.
Предупреждали ведь дурака - мелькнуло смутное воспоминание. Старуха возле ветхого домика. Почему-то тут же ползущий кот. Ведьма… Сказка… Да, наверное, иногда большой мягкий человек с мягким голосом садит его к себе на колени и показывает раскладную штуковину с картинками. Ах, да, книжку… Показывает книжку. Там, наверное, он и видел эту старушку. Хотя, книжки - хоть и совсем не такие он видел гораздо раньше, до этого наваждения. Они были написаны на чисто выделанной коже, его тоже немножко учили писать, а больше - рубиться на мечах, играть на лютне и петь. Он же прожил очень долго, лет, наверное, двадцать, он взрослым человеком был, себе хозяином, хоть и не владел землей, но свободный был человек, куда хотел, туда и ехал. А ехал-то он в столицу королевства на состязания благородных рыцарей и певцов. Король Теодорик - известный любитель изящных искусств - на этот раз превзошел себя самого и обещал наградить менестреля-победителя состязаний земельным леном - если, конечно, тот происходит из благородной семьи и не имеет лена лишь в силу того, что является младшим сыном. Ну а лен-то ему был, конечно, нужен не просто так, заради жадности, например. Получив его, он сможет просить руки прекрасной Розанны, дочери сурового Генрика. Розанна любит и ждет его, но Генрик ни за что не отдаст дочь, как он выражается, безземельному бродяге, нищему отпрыску нищего семейства. Что ж, Генрик запоет совсем по-другому, если… когда он появится у стен - прямо скажем, деревянных - его замка, да не один, а во главе целой кавалькады вооруженных всадников. Он, конечно, будет по-рыцарски учтив. Но свой отряд - это свой отряд, и Генрик, конечно, будет куда более сговорчив. Надо лишь поспешить, ведь Розанна ждет, неровен час, отец вздумает выдать ее за какого-нибудь почтенного старика-соседа, достойного владельца земли, каменного замка и двух-трех сотен крестьян. Розанна ждет, а он здесь - то есть, вообще, неизвестно где, а главное - не может самостоятельно продолжить путь. Вообще не может сделать что-нибудь самостоятельно. Это надо же додуматься - младенец. Ребенок. И ведь предупреждали же дурака. Не ходи в дремучий лес, себя потеряешь. Не послушал. Впрочем, быть может, это лишь затянувшийся сон, и нужно сделать лишь одно усилие и проснуться… Да, а ведь ведун учил его - во сне посмотри на свои руки, сосредоточь внимание, и… Но ведь речь-то шла обо сне обычном, а не затянувшемся неизвестно насколько, который не отпускает из своих цепких объятий, длится и длится, заставляет забыть о прошедшей настоящей жизни, затягивает словно болото, постепенно превращается в какую-то новую жизнь.
Он никогда не слышал ни о чем подобном. Сознание просто отказывалось вместить в себя такую невероятную историю. Что-то подсказывало ему - успокойся, не мечись, смирись, прошлое тебе приснилось, а если и было в самом деле, то возврата к нему нет. Покуда ты вырастешь снова, Розанна выйдет замуж, родит кучу детишек, и будет крепкой еще женщиной на самом пороге старости. Кушай кашку, слушай сказки и колыбельные…
Другая его часть не хотела смириться с этим, но самое трудное тут было - не поддаваться эмоциям и выплевывать кашу или заливаться криком, суча ножками, а сохранять ясное осознание и искать выхода из сложившейся ситуации. Главное - вспомнить. Ведун должен был сказать ему что-то такое. Не зря ведь он учил его - чему… Чему именно, вспомнить он не мог, но ведь учил же.
А люди эти - они совершенно не виноваты в его беде, откуда им-то знать, кто он такой на самом деле, если он-то в этом твердо не уверен. Надо слушать их, совсем не надо привязываться, становиться частью их мирка, но надо быть уважительным. Представить себя достойным гостем достойных хозяев…

В следующий раз он вспомнил себя, по-видимому, гораздо позже. Он стоял, держась руками за стол - глаза чуть выше края. Где-то за стеной звучала песня - он с удивлением отметил, что понимает почти все слова, хотя язык был иной, совсем не тот, что он привык слышать вокруг себя на протяжении двадцати с лишним лет. Женский голос пел о девушке, которая ждет своего любимого, а он уехал, скрылся за лесами, за морями, дни идут, складываются в месяцы, лето сменяется зимой, наступает весна, а его все нет и нет… Он ощутил, как горючая влага подступает к глазам, все помутилось перед его взором...

Жизнь не текла, жизнь бежала, он все больше осваивался в новой своей роли, в новом мире - все в нем было иное, и замки, рыцари, прекрасные дамы в платьях со шлейфами и даже придорожные трактирчики с веселыми ясноглазыми служанками и компаниями любителей эля и грустных баллад - все это было теперь лишь смутным воспоминанием о небывалом, призрачной тенью на границе фантазии и сна. Его мир был полон машин, суетливых людей в ничего не говорящих костюмах, движения толп, зубрежки в классных комнатах. И он был в этом мире никем, одним среди тысяч, песчинкой в море. Мечта же о мире чести и достоинства, героизма и ритуала - о смутно памятном, как сон, прекрасном, далеком - заставляла лишь затаить дыхание да бороться с подступающими непонятно уже почему слезами.
Он научился быть одним из многих, фигуркой в толпе, нулем среди тысяч. Быть может, он был даже самым прилежным актером в этой кутерьме, называвшейся жизнью. Он делал все то же, что и другие, но только с большим усердием, ведь ему хотелось убедить себя в том, что это и есть его действительная и настоящая, единственная жизнь. Другие учились - и он учился, другие отлынивали от учебы - и он нашел способы изящно бездельничать, не вылетая, вместе с тем, из школы. Другие дрались, хулиганили, показывали всем и каждому свою силу и независимость. И он усердно следовал общей моде, умудряясь при этом иногда даже находить какие-то свои особые пути ко всеобщей цели. Другие потихоньку начали знакомиться с запретными, но столь притягательными удовольствиями. И он старался не отставать. Молодежь пробовала табак, водку, травку… Кто-то пускал по вене раствор или смешивал колеса. Какие-то девушки вынуждены были оставить учебу - совершенно неожиданно у них начинали вдруг, чего не бывает, расти животы…
Он и тут нашел свой, чем-то отличающийся от других путь. Познакомился с основными соблазнами - курение, алкоголь, травка… Сделал свой выбор, отбросил лишнее или казавшееся лишним. Он не стал в шестнадцать лет отцом, не сел на иглу… Он не курил даже травку - быть может, потому, что она пробудила бы те воспоминания, которые для него стали слишком болезненными. Другая, прекрасная, полная трудностей и опасностей, но от этого еще более тянущая к себе жизнь. Девушка, которая ждет - ждала - может быть, где-то ждет еще его. Он не нашел бы уже в себе сил искать пути к той жизни. А видеть, помнить, знать - и быть бессильным вернуться - это было бы для него слишком мучительно. Он окончательно выбрал забвение и до конца погрузился в новую, ставшую, впрочем, уже достаточно привычной, жизнь.

Годы шли, он рос, взрослел, проходил обычные этапы обычной жизни. Окончание школы, выбор какой-никакой профессии, учеба, военная служба. Так или иначе все это присутствовало в его биографии. Работа, работа и еще раз работа - она не утомляла его, но она заполняла большую часть его жизни. Семья, рождение сына, детские болезни, бессонные ночи… Потом ребенок стал расти - год за годом, давая его жизни новое содержание. Детский сад. Школа. Страхи и беспокойства - как бы не заболел, не связался с дурной компанией. И еще работа, работа и работа. После работы - мужские компании - так, чтобы жены не знали. Болезни родителей, невозможность или нежелание уделять им столько внимания, сколько им хотелось бы. Семейные ссоры. Готовность к разводу. Понимание, что в сущности это ничего не изменит. Это твой сын… Ну да, зато уж твой - просто клад. Между тем мальчик растет и крепнет. Он занимается спортом, учится же посредственно, и родители не могут решить - в какой же университет ему поступить. Университетов в городе хватало, но сын оказался плохим учеником. Пробные экзамены. Провал. Занятия с репетитором. На носу - экзамены, а он бежит на стадион. Первый экзамен пройден на троечку. Второй - завал. Грамотность подвела. Подготовка к новому поступлению - на следующий год. Повестка из военкомата. В отличие от большинства, сын абсолютно здоров. Ему предлагают службу в элитной части. Он горд. В день проводов спокоен и абсолютно трезв. Машет из окна рукой. Все будет хорошо. Снова работа. Выпивка, для которой раньше не находилось времени. Тревожные новости по радио. Письма от сына. Конфликт с начальством, в котором удается доказать свою правоту. Ощущение победы. Опьянение без вина. Дома, вдвоем с женой. Звонок в дверь. Два офицера с каким-то потерянным видом. Извещение. Геройски погиб, прикрывая отход. Безопасность южной границы. Долгая полоса неясного восприятия - неловкие соболезнования, утренние стаканы, потом похороны, и снова все смешивается. По выходу из смутной полосы он обнаруживает себя в пустой квартире. Жена, кажется, в больнице. Она так и не возвращается. Работа уже не имеет никакого смысла. Компании - все вокруг кажутся ему или покойниками, или кандидатами в покойники… Даже водка не помогает забыться. Утерян какой-то главный смысл, который, кажется, смутной тенью, призраком стоял на самом краю фантазии и сна, далеко за пределами здравого смысла. Стоял - но теперь его там нет. Или - он не может больше увидеть, различить его сквозь то, что теперь привык считать своей жизнью. Так в его жизнь приходит пустота. В комнатах тихо, нет ни кошки, ни мышки, только паук где-то за батареей ладит и правит свою работу. Он понимает, что все, что еще осталось в его жизни - это ожидание старости или, говоря прямее, смерти. Ничто больше не связывает его с этой жизнью. Как во сне, он еще ходит на работу, не думая - зачем, почему. Что-то делает по хозяйству. Отвечает что-то тем людям, которые к нему обращаются. Умудряется не попасть под машину, не натолкнуться ни на кого в уличной толпе. Но в сущности все это ему глубоко безразлично, он не ощущает уже ни радости, ни горя, оно было позавчера, вчера, давно, когда-то, а он теперь живет сегодняшним днем. Солнце садится куда-то за крыши соседних домов, он, не раздеваясь, ложится на диван, натягивает плед. Что-то холодновато стало, наверное, скоро включат отопление. Сон принимает его в свои объятия - здесь он не отверженный.

Музыкант проснулся встрепенувшись, резко, будто его холодной водой облили. И вправду лес - дремучий. Это же надо такому - присниться. И связно как, и долго, и как все грустно. Хоть балладу пиши. А времени прошло как будто немного. Он потер ладонью щеку, подбородок. Чувствуется щетина, но не намного жестче, чем была утром, когда он загнал-таки свою несчастную лошадь. Что ж, так или иначе, надо продолжать свой путь, хотя… Он ощутил легкое сомнение - что, если, заснув снова, он вернется в тот диковинный, но успевший стать столь привычным мир. Это же надо - самодвижущиеся повозки, лошадей нет совсем, сословное деление другое, а войны - их, пожалуй, столько же, если не больше…

Музыкант вышел из леса. Закатное солнце весело блестело на куполах и шпилях. До стен столицы оставалось не более лиги, впрочем, резиденция Теодорика расположена вне городской черты. Твердым шагом он направился к высокому замку, стоящему на речном берегу. Однако что-то все так же не отпускало его, не давало покоя. Как будто самую дорогую часть своей души он оставил в лесу. Полчаса, быть может, час сна в этом месте. А он себя чувствует совсем другим человеком. Другой опыт, другие мысли. Боевые машины снесли бы этот замок в полчаса. Летающие - за пять минут… Горожане - как живут они на этом клочке земли, со всех сторон огороженном стенами… Впрочем, ему ли об этом беспокоиться.

Он все же победил в состязании певцов. Затаив дыхание, люди слушали балладу о путнике, уснувшем в зачарованном лесу и перенесенном в царство эльфов. Сам Теодорик слушал, наклонившись вперед, с жадным вниманием - король всегда славился, как любитель всего необычайного. Никто не возроптал, услышав, кому достанется главная награда.
Музыкант принес клятву верности и вступил во владение землей и замком. Вскоре он вновь встретил леди Розанну и отца ее, Генрика. Старик на этот раз не стал возражать, лишь поворчал что-то о героях новых времен, с лютней вместо меча. Все старые мечтания музыканта исполнились, но он не мог больше чувствовать себя тем, прежним человеком. Порой ему казалось, что где-то, когда-то он прожил десятки, сотни жизней. Был пастухом высоко в горах и вождем чернокожих на далеком юге. Был красавицей, гигантским котом - грозой быков и коз, рыбаком и матросом… Быть может, был и древним языческим божеством, цветком-однодневкой, облаком, одним только угасающим звуком струны. Владетель замка писал прекрасные баллады, но никогда больше не смеялся.

- Слушай, вот так он завернул…
- А что с них, наркомов, взять. Делать-то ему нечего было, а себя оправдать как-то хотелось. Так сказать, мир ужасен и я для него не создан. Да и, наверное, папу-маму все же немного иногда жалко было. Вот и сочинил сказочку. Мораль ясна - не помру от передозы, так на войне все равно убьют, а доживу до старости - еще хуже.
- Эк ты все разложил…
- Это нам запросто. Куи боно - это не только для криминала верно. Смотри, у кого какой интерес, и тебе все ясно будет.
- Ладно. Полтинник приехал уже. Завтра узнаем - передоза там или что.
- Думаешь, от естественных причин…
- Ну да, булочек черствых поел…
- Точно-точно.